Удар змеи - Страница 8

— Подожди, матушка… — Андрей взял боярыню за руки, подвел к крайней скамье, усадил, опустился перед ней на корточки. — Расскажи-ка мне лучше в подробности, отчего вдруг прощаться со мной решила?

— Как почему? — Она опять пригладила его волосы и вдруг заплакала: — Не могу я так более! Одна осталась, что сова старая. Господь детей младших забрал, муж в порубежье сгинул. Кому я ныне нужна? Из светелки в светелку хожу, горшки да снопы считаю, хлысты отписываю, а к чему сие все надобно? Зачем? Покрутилась моя судьбинушка, да вся и вышла. Уходить пора, Андрюша, уходить. Пуст ныне мир округ стал. Куда ни гляну, вроде и смердов вижу, и стены, и поля — а все едино пусто. В душе пусто. Выдохлась она, пролилась вся до капельки. Пора.

Боярыня обняла его за виски, притянула к себе, поцеловала в лоб, но Зверев вывернулся:

— Как у тебя язык повернулся, мама? Внуки у тебя растут, я тоже живой покамест. А ты мне такое сказываешь! Все ерунда, устала ты просто. Это от одиночества. И я дурак, не подумал. Я тебя с собой заберу, в Запорожское. Дворец там отстроен, не меньше усадьбы отцовской. Там и дети, и Полина, и я там всегда рядом буду. Все, решено! Лошади дня три отдохнут, соберешься и поедем. Аккурат к Крещенью поспеть можем, коли не мешкать.

— Не поеду, сынок, — покачала головой Ольга Юрьевна. — Прости, но пора мне, Андрюша, и о душе подумать, о царствии небесном. Грехи свои надобно отмолить. А грехи на мне тяжкие, страшно и подумать.

— Перестань, матушка! — Зверев отлично понимал, о чем говорит Ольга Юрьевна. — Сына своего спасти — это не грех!

— Спасти, может, и не грех, — ощутил он на щеке ее прохладную руку, — да токмо к чародейству и колдовству христианину обращаться никак не потребно. По деяниям мне и кара. Кто был родной, всех Господь прибрал, лишь тебя оставил. Пути его неисповедимы. Хоть тебя надобно мне у него отмолить. Тебя отмолить, душу спасти. Ухожу я от мира сынок. В обитель Пустынскую закроюсь, постриг приму, власяницу надену. Сколько смогу, столько обетов приму. Бог милостив, искреннее раскаяние примет.

— Чего ему принимать?! Ты же меня от смерти спасала, мама! Разве Бог за это карать может?

— Перестань, — матушка прижала ему палец к губам. — Радость у меня, сын приехал. Нечто хочешь меня в слезах видеть? За стол иди, на место отцовское. Холопы твои, мыслю, с лошадьми и грузом уж управились, сейчас трапезничать придут. Голодные, что волки. Дай посмотреть на тебя, на пиру веселом посидеть. Забудь о разговоре нашем. Опосля обсудим, как отдохнете. Дозволь вернуться дворне к столу, слово им доброе скажи. Ты им ныне хозяин.

* * *

Пир длился дотемна. Андрей, погруженный в свои мысли, никого не останавливал и не подгонял, только кубок поднимал, когда здравицы в его честь кричали. Ольга Юрьевна тоже молчала — глядя то на сына, то на образ Николая Чудотворца, перед которым слабо тлела красным язычком небольшая лампадка. Взгляд Зверева тоже то и дело обращался к ней. И каждый раз он удивлялся, как быстро и заметно иссохла за минувший год боярыня. Словно и правда недуг какой вселился.

Застолье прервала весть о том, что баня наконец-то прогрелась. Гости отправились туда, но попариться всласть не удалось. Время двигалось к полуночи, а это, известное дело, тот час, когда умываться является нечисть домашняя и окрестная, что человека смертного запросто до смерти упарить может али рассудка лишить. Однако же времени и воды, чтобы смыть дорожную грязь, хватило всем, после чего холопы отправились пировать дальше, а князь, не испытывая на то настроения, пошел в свою еще детскую светелку — спать.

Дорога не оставила князя и ночью. Стоило закрыть глаза — и точно так же, как все последние дни, видел он утоптанный, перемешанный с грязью, чуть коричневатый снег бесконечного тракта, гриву понурившего голову коня, мерно вылетающие вперед ноги с широкими копытами, проплывающие справа и слева заиндевевшие березняки, черные, с серебристой припорошкой, ели, голые, унылые стволы озябших сосен.

Дорога тянулась и тянулась, постепенно сужаясь, превращаясь в узкую тропу, пробитую среди высоких, сверкающих чистотой сугробов. Просека была глубокой, как ущелье, небо — пасмурным, окружающий лес — плотным до абсолютной непроглядности. И все же тропа оставалась светлой, словно залитой ярким солнечным светом. Она тянулась, тянулась, тянулась, рассекая лес тонкой прямой стрелой, пока не уперлась в ноги старца с морщинистым лицом, в длинном овчинном тулупе, в большущей шапке из горностая и со связкой мышиных черепушек, свисающих с левого плеча. Старик опирался на неровный и узловатый, зато крепкий, как сталь, посох из соснового корня.

Голова его медленно поднялась, в лицо всадника вонзился, причиняя острую боль, мертвецки-холодный взгляд, шелохнулись бесцветные губы:

— Так-то ты слово свое держишь, чадо? — услышал Зверев, содрогнулся всем телом и проснулся.

В комнате и за окном было темно. Впрочем, если на улице уже и светало — через два слоя промасленного ситца первым слабым лучам все равно было не пробиться. Зато из-за окна доносилось редкое беканье, сонное кудахтанье, изредка мычала хриплая корова. Время от времени звякало железо. Это означало, что жизнь усадьбы снова возрождалась после долгой зимней ночи.

Андрей не спеша оделся, вышел на крыльцо, негромко свистнул:

— Эй, есть кто в конюшне?! — Из-за приоткрытой створки хлева высунулась курчавая рыжая голова, и князь тут же ткнул в ее сторону пальцем: — Скакуна мне бодрого оседлай не медля. Седло не парадное, а удобное, походное положи, и торбу с ячменем.